Неточные совпадения
Очень рад; я
люблю врагов, хотя
не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне
кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я
любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была
не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет
кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я
не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да
люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и
не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в
крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может быть,
не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве
не занятие в своем роде?
Что он
не ведает святыни,
Что он
не помнит благостыни,
Что он
не любит ничего,
Что
кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что
люблю. Уж и
люблю! Он и мечтать
не смеет!
Любить — как это можно! Что еще бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и
не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в
крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
Робеспьер был очень принципиальный доктринер и
любил отвлеченные декларации, но был ветхий,
не возрожденный человек, плоть от плоти и
кровь от
крови старого режима, насильник в деле свободы.
Да, так
любить, как
любит наша
кровь,
Никто из вас давно
не любит!..
Мы
любим все — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя нога их
не любит; я принужден был бросить
кровь и несколько дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда, как она начнет прихрамывать; а с ногой еще можно поправиться.
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда
любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею
кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно
не возглашая имени несчастного друга людей.
— Твоя рука… Ведь ты
не знаешь — и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось
любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной
крови. Может быть, потому я тебя и —
Вообще я знаю очень много примеров подобного рода логики. Есть у меня приятель судья, очень хороший человек. Пришла к нему экономка с жалобой, что такой-то писец ее изобидел: встретившись с ней на улице, картуза
не снял. Экономка — бабенка здоровая,
кровь с молоком; судья человек древний и экономок
любит до смерти. Подать сюда писца.
— Он презрительно махнул рукой и начал читать: «
Любить не тою фальшивою, робкою дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая
не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдает
кровь за
кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями…
— Оставить счастье в его руках, оставить его гордым обладателем… о! может ли остановить меня какая-нибудь угроза? Вы
не знаете моих мучений! вы
не любили никогда, если думали помешать мне этой холодной моралью… в ваших жилах течет молоко, а
не кровь…
И тут сказывалась разность двух душ, двух темпераментов, двух
кровей. Александров
любил с такою же наивной простотой и радостью, с какою растут травы и распускаются почки. Он
не думал и даже
не умел еще думать о том, в какие формы выльется в будущем его любовь. Он только, вспоминая о Зиночке, чувствовал порою горячую резь в глазах и потребность заплакать от радостного умиления.
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит
любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы
любить, да сил
не хватает. Как уеду из Слободы да
не будет у меня безвинной
крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А
не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы
не в опричниках!
Я брезгливо
не любил несчастий, болезней, жалоб; когда я видел жестокое —
кровь, побои, даже словесное издевательство над человеком, — это вызывало у меня органическое отвращение; оно быстро перерождалось в какое-то холодное бешенство, и я сам дрался, как зверь, после чего мне становилось стыдно до боли.
— А вот, я расскажу, ворона меня
любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога, в
крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза
не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня
не щадя, да и ну!
— Сударина мачка!
Не надо туда ему пускать одному! Такой там, — ах! Мать ругайт всегда,
кровь любит смотреть, —
не нада!
— Я? Нет, я помню — моя
кровь! Но — ежели в руке у тебя такая судорога сделалась, что бьёт эта рука по твоей же роже, когда
не ждёшь этого и нечем её остановить, — ты это
любишь?
— Елена, — продолжал он, — я тебя
люблю, ты это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя… зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я
не владею собою, когда вся
кровь моя зажжена… ты моя, говоришь ты… ты меня
любишь…
— Али я
не хороша? Али тело у меня
не красивое?.. Каждой жилочкой
люблю тебя, всей моей
кровью люблю, — режь меня — смеяться буду…
— Ну,
не правда ли, всегда можно
любить чисто? Ну, что эти волненья
крови… интриги…
Я
не знал сельского хозяйства и
не любил его; это, быть может, оттого, что предки мои
не были земледельцами и в жилах моих текла чисто городская
кровь.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (
кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между тем он был, сколько я помню, человек
не глупый,
любил меня и, конечно, желал мне добра.
— Возможно ли? — вскричал Сеникур, схватив за руку Зарецкого. — Как? это тот несчастный?.. Ах, что вы мне напомнили!.. Ужасная ночь!.. Нет!.. во всю жизнь мою
не забуду… без чувств — в
крови… у самых церковных дверей… сумасшедшая!.. Боже мой, боже мой!.. — Полковник замолчал. Лицо его было бледно; посиневшие губы дрожали. — Да! — вскричал он наконец, — я точно отнял у него более, чем жизнь, — он
любил ее!
— Да полно, mon cher! что за патриотизм, когда дело идет о веселье? Я
не менее твоего
люблю наше отечество и готов за него драться до последней капли
крови, а если заберет зевота, так прошу
не погневаться,
не останусь ни в Москве, ни в Петербурге, а махну прямехонько в Париж, и даже с условием:
не просыпаться ни раза дорогою, а особливо проезжая через ученую Германию.
Конечно, это была шутка, как
любил выражаться старик. Дело было
не в «матерешке», а в том, что Николай Матвеич
не в силах был расстаться с своими возлюбленными зелеными горами и охотой, — дьякон
не имел права ходить на охоту, потому что она соединена с пролитием
крови. Николай Матвеич так и остался вечным дьячком.
Ее
кровь — была его
кровь, ее жизнь — была ему в тысячу раз дороже собственной жизни, но ее счастье —
не было его счастьем; потому что она
любила другого, прекрасного юношу; а он, безобразный, хромой, горбатый,
не умел заслужить даже братской нежности; он, который
любил ее одну в целом божьем мире, ее одну, — который за первое непритворное, искреннее:
люблю — с восторгом бросил бы к ее ногам всё, что имел, свое сокровище, свой кумир — свою ненависть!.. Теперь было поздно.
И догадался; — с досадой смотрел он на веселую толпу и думал о будущем, рассчитывал дни, сквозь зубы бормотал какие-то упреки… и потом, обратившись к дому… сказал: так точно! слух этот
не лжив… через несколько недель здесь будет
кровь, и больше; почему они
не заплотят за долголетнее веселье одним днем страдания, когда другие, после бесчисленных мук,
не получают ни одной минуты счастья!.. для чего они любимцы неба, а
не я! — о, создатель, если б ты меня
любил — как сына, — нет, — как приемыша… половина моей благодарности перевесила бы все их молитвы… — но ты меня проклял в час рождения… и я прокляну твое владычество, в час моей кончины…
Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую клятву и обдумывал исполнение; он готов был ждать… он готов был всё выносить… но сестра! если… о! тогда и она поможет ему… и без трепета он принял эту мысль; он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить невинное сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он
любил ее; — или
не почитал ли он ненависть добродетелью?..
В дочери, рослой, неразговорчивой, тоже было что-то скучное и общее с Яковом. Она
любила лежать, читая книжки, за чаем ела много варенья, а за обедом, брезгливо отщипывая двумя пальчиками кусочки хлеба, болтала ложкой в тарелке, как будто ловя в супе муху; поджимала туго налитые
кровью, очень красные губы и часто,
не подобающим девчонке тоном, говорила матери...
— Я
не смею с вами спорить. В таком случае, если вы
не хотите представить ее в полицию, то пользуйтесь ею, как вам угодно: заколите, когда желаете, ее к Рождеству и наделайте из нее окороков, или так съедите. Только я бы у вас попросил, если будете делать колбасы, пришлите мне парочку тех, которые у вас так искусно делает Гапка из свиной
крови и сала. Моя Аграфена Трофимовна очень их
любит.
Любим Карпыч.
Не замолчу! Теперь
кровь заговорила!
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя и они
кровь моя. Как их
любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда
не любили за их безобразие.
«Еще
не знаешь ты, кто я.
Утешься! нет,
не мирной доле,
Но битвам, родине и воле
Обречена судьба моя.
Я б мог нежнейшею любовью
Тебя
любить; но над тобой
Хранитель, верно, неземной:
Рука, обрызганная
кровью,
Должна твою ли руку жать?
Тебя ли греть моим объятьям?
Тебя ли станут целовать
Уста, привыкшие к проклятьям?» //..........
Не однажды эта серая норовистая лошадь вдребезги разбивала экипаж; осенью хозяина и Егора принесли домой в грязи и
крови, с помятыми ребрами, но они оба
любят и холят жирное, раскормленное животное с неприятным и неумным взглядом налитых
кровью мутных глаз.
Люблю отчизну я, но странною любовью;
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная
кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
А родитель у меня, надо заметить, хладнокровен был. Шею имел покойник короткую, и доктора сказали, что может ему от волнения
крови произойти внезапная кончина. Поэтому кричать там или ругаться шибко
не любили. Только, бывало, лицо нальется, а голос и
не дрогнет.
Под этим кровом доле оставаться
Не должен я. Мне детский крик предсмертный
Здесь слышится — я вижу пятна
кровиНа этих тканях… Я ее
люблю!
Да, я
люблю ее! Теперь меж нами
Все кончено.
Скажу ему, что он
В том виноват, скажу, что я его
Люблю, и упаду в его объятья;
Он
не погубит, он великодушен…
Но что хотела я? — другая уж владеет
Душой Фернандо… что хотела я?
Но нет, нет — нет, она
любить не может
Как я; она
не обтирала
кровиС его глубоких ран, она
не просидела
У ног его ни ночи, трепеща,
Чтобы желанный сон
не превратился
В сон беспробудный!.. нет! нет! нет!..
Она
любить его как я
не может!..
Чу! вот сова кричит — ужасный крик!
Я
не люблю его! — во мне все жилы
Кровь оставляет при подобном крике!..
— Как подаешь, прохвост?
Не знаешь, что я
люблю с
кровью?..
В тебе пылает
кровь Молинских: она
не совсем охладела и в моем сердце, изнуренном летами; посвятив его небу, еще
люблю славу и вольность Новаграда…
Но между них он отличал одну:
В ней было всё, что увлекает душу,
Волнует мысли и мешает сну.
Но я, друзья, покой ваш
не нарушу
И на портрет накину пелену.
Ее
любил мой Саша той любовью,
Которая по жилам с юной
кровьюТечет огнем, клокочет и кипит.
Боролись в нем желание и стыд;
Он долго думал, как в любви открыться, —
Но надобно ж на что-нибудь решиться.
Великий грех!.. Но чем теплее
кровь,
Тем раньше зреют в сердце беспокойном
Все чувства — злоба, гордость и любовь,
Как дерева под небом юга знойным.
Шалун мой хмурил маленькую бровь,
Встречаясь с нежным папенькой; от взгляда
Он вздрагивал, как будто б капля яда
Лилась по жилам. Это, может быть,
Смешно, — что ж делать! — он
не мог
любить,
Как
любят все гостиные собачки
За лакомства, побои и подачки.
Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы
не уважаем того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за то, что он
не уважает своих родителей? Мы независимы, потому что начинаем жизнь сызнова. У нас нет ничего законного, кроме нашего организма, нашей народности: это наша сущность, наша плоть и
кровь, но отнюдь
не связывающий авторитет. Мы независимы, потому что ничего
не имеем. Нам почти нечего
любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы. Образование, науку подали нам на конце кнута.
«Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в
крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его
не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
Любовь!.. Но знаешь ли, какое
Блаженство на земле второе
Тому, кто всё похоронил,
Чему он верил; что
любил!
Блаженство то верней любови,
И только хочет слез да
крови.
В нем утешенье для людей,
Когда умрет другое счастье;
В нем преступлений сладострастье,
В нем ад и рай души моей.
Оно при нас всегда, бессменно;
То мучит, то ласкает нас…
Нет, за единый мщенья час,
Клянусь, я
не взял бы вселенной!
Теперь моя пора: я
не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
Да, так
любить, как
любит наша
кровь,
Никто из вас давно
не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!